Литературная критика
ЧУВСТВО МЕРЫ И БЕЗМЕРНОСТЬ ГЛУХОТЫ
Недавно попался мне в руки литературно-художественный журнал Ярославской области «Мера» № 2 за 2011 год. С радостью открыл издание. Каково же было изумление, недоумение и, наконец, тоска после ознакомления с содержимым. Первое и самое стойкое впечатление, что меня насилуют, нагло и беспардонно, ибо большая часть того, что под видом художественных произведений впихнуто в нутро журнала, иных чувств не вызывает. И то немногое в журнале, что заслуживает читательского внимания, только ещё ярче оттеняет тот мусор, чем заполнен, в основном, его объем. И при всём при этом, издатели журнала, без малейшего зазрения совести, аннотируют его как «литературно-художественный журнал Ярославской области». Ни больше, ни меньше!
Подозреваю, что издание осуществлено не за счёт публикуемых авторов, не на их кровные денежки, а на средства бюджетные, то есть за наш с вами, уважаемый читатель, счет. И это возлагает на редакционную коллегию рояд обязательств, одним из которых и,- важнейшим, является художественность произведения — о талантливости я даже не заикаюсь. Стыдно!
В свете всего вышесказанного вызывает недоумение совершенно недискутабельная статья Евгения Ермолина: «Русское странничество Евгения Кузнецова». Как человек в какой-то мере знакомый с русской словестностью, что явствует из приведённых в статье цитат из Маяковского и Пастернака, он не мог не видеть всей беспомощности Евгения Кузнецова, пытающегося изобразить внутренний мир творческого человека, мечущегося в попытках понять и подчинить своей воле обстоятельства жизни. Хотя, впрочем, понять его можно, как члена редколлегии журнала. Думаю, что про отношение кулика к собственному болоту читатель уже догадался.
Одним росчерком пера упраздняя в статье литературу ХХ века, господин Ермолин тащит на освободившееся место постамент под собственный памятник. «Грустно, господа, грустно....»
Но, довольно о грустном! Перейдемте теперь к более предметному, более обстоятельному разговору о представленных в журнале материалах.
Евгений Кузнецов. «Невозможно расстаться». Из нового романа.
Трудно составить цельное и, скажем честно, объективное мнение о литературном произведении по отдельно взятому отрывку, тем более, таком значительном произведении, как роман. Поэтому и будем говорить о том отрывке, что представлен в журнале «Мера». Сделать это не сложно, так как речь идет о вещах и явлениях, анализу которых посвятили своё творчество многие писатели-мыслители. Назову лишь имена Ф.М. Достоевского,
Ф. Кафки, Х. Муроками, хотя этот ряд можно продолжить. Так вот, когда автор берется за тему, которую вышеперечисленные писатели тоже исследовали, со всей художественной силой присущего им таланта,- он должен видеть и знать нечто такое, до чего они в своих исканиях не докопались, иначе зачем и огород городить. Тем более, что речь идет о глубинах человеческого сознания, труднее всего поддающихся определению, однозначному и четкому, труднее всего выразимых словами. Речь о рефлексирующем сознании маленького человека и о попытках выйти за границы собственной рефлексии, путем анализа причин её возникновения и поиска возможных путей выхода из неё в мир, который не знает боли пульсирующего в замкнутом пространстве собственного «Я» сознания. Князь Мышкин у Достоевского пытался найти этот выход-прорыв в Боге; у героев Кафки это анатомирование связок внутреннего-внешнего, почти всегда приводит к разрыву, раскалыванию или сознания героя, или внешнего мира в сознании. Герой Муроками находит выход в конечном принятии, в примирении с миром, таким как он есть....
Мы застаем растерянного и мучающегося своей ненужностью героя Евгения Кузнецова в тот момент, когда ему сообщают о болезни матери. Остро переживающий своё увольнение и уже примирившийся со своей ненужностью миру, томимый долгим отсутствием любимой женщины, находящийся на грани психической болезни – он окончательно ломается как личность при известии о болезни матери. Всей его внутренней борьбы, всего его сопротивления на вызовы и давление окружающей жизни хватает лишь на мелкую, мещанскую месть этой самой жизни: «...И, признаться, в первый же день - моё чувство: а я не был причастен!
То есть - это я... вас всех сократил. Без кавычек. Или-по сегодняшнему моему, траурному, состоянию: это газета, газета мне, мне мала.
Уволили - я теперь зато спокоен».
Отвергая огромность и сложность мира, пугаясь его могучего дыхания, он пытается укрыться в раковине, слепленной из банальных сентенций типа «мир-мал», и вину за свой страх, за своё непонимание и бессилие перед потоком событий пытается возложить на окружающих: «... И выходить на улицу стал - уж с подлинным страхом.
Вокруг меня - спящие»
Сообщение о скорой кончине матери отрезают для героя, обрывают окончательно, все нити, связывающие его с действительностью. Он потерял выход. И, как обоснование, собственной исключительности- трусливое самооправдание, пожар в ночном клубе (вероятно, имеется в виду нашумевшая история с пожаром в клубе «Хромая лошадь»), где заживо сгорели десятки людей: «-А потому и загорелось, что не было ни запасных, ни … вообще ни каких... выходов-то...» - это окончательная капитуляция. Отсюда и «...чёрный дождь, и «пустота». Это уже клиника. Маниакально-депрессивная шизофрения. Поиск выхода уже невозможен, дальше только деградация и разложение личности.
… С грустью вспоминается незабвенный Акакий Акакиевич....
Но хочется сказать о другом:- если люди тебе неинтересны, если ты смотришь свысока на их «куцый» мир,- зачем идёшь к ним со своим навязчивым бредом, со своим страхом?
Нет, лукавишь брат- тебе нужно другое,-чтобы признали твоё право на исключительность, на превосходство, но ишешь-то у тех же живущих «в пространстве явно ином-плоском, куцем, убогом» Не вяжутся концы-то!
Что же касается формы повествования, стилистики и своеобразного синтаксиса автора- конечно, писатель имеет право, в определенных случаях, применять тот синтаксис и пунктуацию, которые полнее выражают его интонацию. Думаю, что разорванная, дискретная форма повествования, в данном случае, вполне оправдывает такую манеру пунктуации. Дело тут в другом — сама форма повествования и стиль произведения не позволяют автору раскрыть тему. Ставшее уже избитым и банальным - школьное - несоответствие формы содержанию. «Бо словами мыслим, братие».
Несмотря на отдельные, сами по себе остро и свежо звучащие мысли, проза писателя не обретает цельности и все его мысли, зачастую заезженные, вращаются вокруг одной: « а обычное состояние человеческое повседневное-попросту страх. Страх, который он, человек, стращаясь этого слова, называет то волнением... то ответственностью... то набожностью...
страх пребывания в жизни — состояние длящееся... и нормальное.
Пребывания в жизни: в этом теле, в этом мире, на этом свете».
Всё это не позволяет автору выразить основную мысль произведения так, чтобы из его заумного бормотания чего-то себе под нос, выросла оригинальная авторская идея, стилистически отшлифовав которую, он придал бы произведению художественную завершенность. Так из куколки выпархивает бабочка. Увы, да и сам словарь, который немногим богаче словаря австралийских аборигенов, мало этому способствует.
Да, мир дискретен, но в том-то и задача художника, чтобы, анализируя, интегрировать частное, случайное в нечто цельное, которое всё-таки не дает этому миру распадаться на атомы его составляющие.
«- Ничто определённого нечто, есть определенное ничто»- как сказал, задолго до нашего рождения, мудрый философ....
Борис Гречин. «Бамбино». Повесть.
Не хотелось бы первую публикацию автора подвергать критике, поскольку повесть опубликована в журнале, публикации которого мы рассматриваем в этой статье, то я, скрепя сердце, вынужден сказать: молодой человек, не пишите больше повестей. И романов. Рассказов тоже-это не Ваше, хотя, честно говоря, завидую упорству и трудолюбию, с которыми вы писали эту, так сказать, повесть. У меня не хватило упорства и мужества дочитать ее до конца с первой попытки - одолел лишь с третьей, а Вы еще пытаетесь проповедовать. Узнай об этом граф Л.Н. Толстой - в могиле бы перевернулся. Удивляет не то, почему Б. Гречин решился на эту публикацию, а позиция редколлегии. Ведь не станет же никто утверждать всерьёз, что не понимал уровня печатаемого. В своё время, ещё великий Цезарь сказал: «Дорогой Луцилий, сам по себе плебс поддается перевоспитанию. Но что делать с плебействующей аристократией?» (Цитата из «Торнтон Уайлдер. Мартовские иды»).
Вы же являетесь аристократией этого журнала. Зачем же портить жизнь человеку, обрекая его на всю жизнь побираться по задворкам литературной кухни?
Чтобы хоть как-то очиститься от того, чем меня, как читателя, облили со страниц журнала, перейду к тем произведениям, которые заслуживают внимания.
Хочется отметить подборки стихов.
Константин Кравцов. «Немое возможно».
… Предельная, даже запредельная, углубленность в свои субъективные ощущения от соприкосновения с миром.
...Томление духа от предощущения инобытия, где душа сопричастна к сферам, отличным от нашей сферы. Пространственно-временной континиум, пульсирующий в сознании:
«...Бежит вода, чиста после огранки,
В пространстве золотом, идущем мимо,
А водоносы, амфоры ли склянки...»
Это требует знакового оформления и - не находит.....
Девкалион и Пирра давали имена растениям и животным, тем самым вытаскивая их как бы из небытия в бытиё, где их реальность озвучивается и подтверждается словом-знаком, как символом их физической вещности. Автор и сам осознает, что ему не удаётся перешагнуть через эту грань, за которой томящее его чувство сверхзнания чего-то облекается в плоть зримого образа, - обретает словесный символ, тем самым, превращая саму муку этого перехода, перешагивания через грань в Поэзию.
Отсюда и его внутренний, подсознательный диалог с теми. Кому такой переход удался, отсюда и «...довольно травинок...» и сама Хлебниковская интонация в стихотворении «Рождение воздуха». Помните, у В. Хлебникова:
«Крылышкуя золотописьмом тоньчайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Много травинок....»?
Оттуда же и стихотворение «За трапезой 29 августа /11 сентября», где мандельштамовская «соломинка», воздушно-нежный образ земной женщины, у К. Кравцова теряет свою поэтическую значимость и в целом, неплохое стихотворение не приобретает художественной самоценности.
Автор, углубленный в свои ощущения, свои предчувствия пытается обозначить свой собственный мир, отличный от других, но при этом забывает обо мне - читателе, как забывает иногда и о том, согласно каких законов создаётся поэтический мир. Удастся ли ему своё тонкое, острое мироощущение преобразовать в поэзию? Хочется искренне надеяться, что это ему когда-нибудь удастся...
Совершенно другого, чем Константин Кравцов, плана поэт Олег Горшков. О его поэзии следовало бы говорить, ознакомившись со всем его творчеством, но к сожалению, я могу судить только о том, что опубликовано в журнале.
Чувство рождает поэзию, ум её облагораживает.
Явление редчайшее, когда они в гармоничном единстве. Поэзия О.Горшкова от ума: всё правильно, все выверено, почти со всем соглашаешься. Ритм, рифма, архитектоника и перспектива стиха- всё налицо. Добротно выполненная работа канцелярского служащего. Но, почему-то, идя на работу, или прогуливая собаку не твердишь себе вслух: «мене, мене, текел. Упарсин». Стихи забываются после прочтения, потому что мысль преобладает над чувством,- поэтическим чувством первооткровения. Только новизна, очаровывая своей свежестью заставляет нас вновь и вновь возвращаться туда, где есть небываемое, где есть воплощение того, о чем смутно догадываясь, сам ты не смог этого выразить. То, о чем говорит Олег Горшков, написано и пропето философами и поэтами не раз и не два... простите, о чем мы? О поэзии? Жаль, её-то здесь как раз и не хватает.
Автор вправе писать и думать так, как ему хочется. Феномен Буриданова осла, который умер от голода, стоя между двух охапок сена, так и не сумев решить, к которой их них потянуться,- несколько глубже, чем кажется на первый взгляд. Притча подразумевает свободу выбора и способность, и определенный уровень подготовки, только при наличии которых и возможен осознанный выбор. Вот потому и осел в качестве примера. Как выяснил ещё талмудист Гиллель, переводя с древнееврейского «Ветхий Завет»: человек не «свободен», или «должен быть свободным», а «может быть свободным». Сегодняшняя безоглядная свобода слова ещё не означает, что можно писать как угодно и что угодно. Есть определенные законы языка, жанра и морали, наконец. Готовя на кухне яичницу, или сидя на стульчаке можно говорить с самим собой о чем угодно, но, выходя к людям, надо выходить с чем-то, что значимо и для людей. Истинная свобода художника в самой возможности выхода к людям. Это правило относится к литераторам в первую очередь, ибо они хранители языка и культуры речи, а язык- как совершенно справедливо заметила недавно М. Чудакова- «это скрепа, которая скрепляет множество людей в единое целое-народ».
Рассматриваемые с этих позиций, не вызывают восхищения ни графомания Ирины Перуновой, ни развязная эйфория Тимура Бикбулатова, ни умная беспомощность Владимира Серова.
Хочется отметить еще подборку стихов Евгения Гусева «Дорога к дому».
… Острое чувство современности и вневременная, надвременная тяга к справедливости и совести. Автор, задыхаясь от спешки, боясь упустить из виду моментальное движение мысли и чувства, выстреливает вам в лицо то ли обвинение, то ли приглашение к диспуту. И, главное: Вы откликаетесь на этот вызов! Это поэзия. Высокая гражданская лирика! Евгений Гусев дисциплинирует пространство, с которым соприкасается. Пусть не всегда считаясь со структурой самого пространства. Структурируя пространство поэтического мышления он порождает своё собственное пространство, согласно законов, подчиняясь магнитным полям которого и, уже обособясь от автора, живёт его поэзия. Мы можем соглашаться или нет с законами этого, вновь созданного, мира, воспринимать его, или нет, но это ничего не меняет, в принципе. Потому что мир уже создан. И в этом мире мы не статисты, а собеседники, иногда и оппоненты автору, что совершенно естественно,- поэтическое чувство автора вызывает ответное чувство заинтересованного диалога. Мне к этому добавить нечего, если, конечно, не говорить о той части его поэзии, которая является конъюктурным отзывом на то или иное событие сегодняшнего дня. Это не минус, а плюс, ибо Евгений Гусев не может говорить иначе,- он говорит, ругается, плюётся или молится, даже дышит - стихами. Он - поэт! И этим все сказано.
Совершенно особняком, выбиваясь из общего ряда могучим дыханием большого таланта, стоит в номере подбока стихов поэта Валерия Мутина «Чёрный квадрат». Поэт уникальный, остро чувствующий слово, не разменивающий свой дар на мелочи в угоде моде, он снова - в который раз - демонстрирует нам выразительные возможности ничем не замутненного, чистого русского языка:
«... И, словно из новых пеленок,
Из дальнего леса на нас
Тревожно глядит олененок
Густыми потёмками глаз.
Но и здесь я должен упрекнуть редколлегию в отсутствии художественного вкуса. Чтобы не быть голословным приведу пример:
Успенский храм, окладов позолота,
Пречистой Богородицы покров....
У входа, на стене, из местных кто-то
Оставил роспись: «бога нет...
Петров».
С тех пор прошло лет двадцать
и всего-то.
На днях, устав от пройденных дорог,
Пришёл я в храм
и прочитал у входа:
«Петрова нет!»
И сверху надпись: Бог.
Почему-то в этом стихотворении убрали первую строку: «Успенский храм, окладов позолота…», и выхолостили стих, - исчезла поэзия и всё превратилось в простой анекдот. С таким слухом в литературе делать нечего.
Такое полезное, нужное для культуры начинание, как издание областного литературно-художественного журнала, может дискредитировать саму область в глазах читающей публики из-за некомпетентности отдельных людей, не имеющих ничего общего с великими литературно-художественными традициями Ярославской области.
Думается, что главный редактор журнала «Мера» Г.В. Кемоклидзе не только как крупный художник слова, но и как председатель Союза писателей области, вмешается в ситуацию и не допустит профанации самой идеи журнала.
М. Халилов,
пос. Пречистое